Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]
Фичино. Дай отдохнуть твоему духу, мой Лауренций! Ты утомишь себя.
Лоренцо. Мудрости не жаль пожертвовать и последними силами. Столь многое нужно прояснить… Часто я полагал, будто мне все открыто и доступно; но теперь кругом лишь мрак и неразбериха. Что там с бессмертием души? Как с ним обстоит дело?
Пульчи. Старый, щекотливый, спорный вопрос, так ех abrupto[62] на него не ответить! Говорят, сам Аристотель в царстве теней обходил его в двусмысленных выражениях, чтобы не опростоволоситься, хотя смерть уже с костьми сглодала мудреца, а он все-таки был жив. Вот и поди разберись в его писаниях!
Лоренцо (рассмеявшись). Хорошо!.. Но скажи-ка ты, Анджело, только хоть немного серьезно!
Полициано. Ты бессмертен, мой Лауро! Мне ли говорить тебе это? Не всякий бессмертен; чернь — нет, бесславные, мелкие люди — нет. Но ты вольешься в преображенное сообщество увенчанных лаврами духов!
Лоренцо. А почему я?
Пико. О, клянусь синеглазой Афиной! Ты писал карнавальные песни, которые я ни на миг не усомнился поставить выше великого стиха Алигьери!
Фичино. Ты божественного начала, не забывай об этом. Шесть шаров твоего герба суть яблоки из сада Гесперид, откуда вышел твой род.
Полициано. Тебя примут с почетом, певец «Ненчии», отец отечества! Тебе торжественно выйдут навстречу Цицерон, Фабии, Курий, Фабриций и все остальные, они радостно обнимут тебя и введут на небеса славы, пронизанные гармонией сфер.
Лоренцо. Это всё поэзия, поэзия, мой друг! Красота, красота, но не знание и не утешение!..
Пульчи. Да, как-то она жидковата, ваша музыка сфер, маэстро Полициан! Я от нее слабею. Не умирай, Лауро, это было бы глупо! Разве тебе не известно, как Ахилл ответил Одиссею, который навестил его в Гадесе и спросил, как он поживает? «Уверяю тебя, — ответил тот, — мы, отверженные, испытываем сильнейшее желание вернуться в телесную жизнь». Тело, мальчик мой! Тело — главное. Тело не заменишь никакой гармонией сфер!.. О, прости… Тебе хуже?
Лоренцо (очень бледный). Доктор… к сердцу подступает холод… Вы слышите? Меня охватывает ужас… Помогите! Это смерть… Внезапно мозг мой и внутренности оставили все силы — что это означает?.. Мне конец… Я обречен… Промокните мне пот… Не презирайте меня! Дух мой крепок, а страх — он лишь в теле.
Пьерлеоне. Ничего страшного. Выпей эту добрую чашу греческого вина. Сколь часто я просил ваше великолепие снова лечь в постель!
Лоренцо. Если хотите, чтобы я дышал, оставьте меня сидеть. Мне нужно видеть вокруг себя вас, тех, кто так меня любит. Нужно слышать ваши голоса. Смерть омерзительна, Пико! Ты не в состоянии ее понять. Никто здесь не в состоянии ее понять, кроме меня, кому предстоит умереть. Я так сильно любил жизнь, что почитал смерть ее триумфом. То была поэзия, гипербола… Ничего не выходит, полное фиаско! Только что передо мной распахнулась погибель, приводящий в трепет затхлый склеп погибели… Скорее, Фичино, скорее, мой старый мудрый Фичино! Как ты там учил меня мужественно переносить смерть? Я забыл. В чем там высшая истина, Фичино?
Фичино. Я учил тебя, что идея Платона и прообраз Аристотеля одно и то же, а именно: сенситивная душа, tertia essentia[63] тела, в человеке, микрокосме творения, тем отличается от интеллективной души, что…
Лоренцо. Стой, погоди! Я путаюсь… Когда-то я все это понимал, возможно, чувствовал. А теперь тщетно пытаюсь возродить то чувство. Устал. Мне хочется покрепче ухватить простое. Чистилище проще Платона; тебе придется это признать, Марцилий!.. А кто был у меня сегодня утром, разве не францисканский патер?
Полициано. Да, возлюбленный, твой исповедник из этого ордена.
Лоренцо. Плут. Надменный выскочка. В его присутствии я даже немного устыдился своего слишком серьезного отношения к делу. Когда он подносил мне таинства, я весьма по-флорентийски сострил, и он улыбнулся, как светский человек, кем, в сущности, и является. Должен вам признаться, вся церемония не особенно меня утешила. Патер слишком любезен. Он отпустил мне мои грехи, будто то были мальчишеские шалости. Но сомневаюсь, что в более высоких сферах его отпущение действенно в полной мере. Если бы я исповедался ему в отце- и матереубийстве, он с величайшей предупредительностью поставил бы крест и на этом. Ничего удивительного. Я повелитель. Когда дело подходит к концу, быть повелителем, которому никто не осмеливается дать отпор, имеет свои неприятные стороны. Мне бы исповедаться у того, кто такой же священник, каким я был кощунником и грешником… К чему этот взгляд, Пико? Ты о чем-то думаешь. И скрываешь от меня свою мысль.
Пико. Какую мысль, мой Лоренцо?
Лоренцо. Ты думаешь о священнике, который был бы достоин стать моим исповедником, который осмелился бы проклясть меня, который уже осмелился на это, Пико…
Пико. О каком священнике?..
Лоренцо. О том самом… Как это сказать, Марцилий?.. О платонической идее священника, воплотившейся в личность и волю…
Полициано (торопливо). Прошу тебя, дорогой мой, обрати ум на более светлые образы! Ты омрачаешь душу думами, недостойными твоих мысленных усилий. Не забывай, кто ты, Лоренцо де Медичи!
Лоренцо. И в самом деле, о чем это я. Благодарю, Анджело. Мне лучше. Будем же веселиться. Будем смеяться. Смех есть воссияние души, говорит один из древних. Да воссияют же наши души, воспоминая о том, что было.
Пико. И снова будет.
Лоренцо. Довольно и того, что было. Вообще-то это час нашей совместной прогулки к источнику. Помните? Мы рассаживались кругом на тучной траве. Между нами по-детски лепетала вода. И до вечернего застолья мы проводили время, по очереди рассказывая новеллы.
Пико. Милый час! Мы все были преисполнены восхищения тобой. Возможно, утром ты трудился над новым государственным законом, призванным полнее сосредоточить публичную власть в твоих руках, дабы иметь менее препятствий дарить Флоренцию радостью и красотой, возможно, выносил смертный приговор благородному противнику, или диспутировал в Платоновской академии о добродетели, или председательствовал на симпозионе в кругу художников и прекрасных жен, или за обедом решал теоретические вопросы искусства и поэзии… И всему ты отдавался всей душой, но во время вечерних игрищ нашего духа был столь бодр, по-утреннему свеж, словно не израсходовал ни капли жизненных сил.
Пьерлеоне. Да, вы не жалели сил, милостивый государь!
Лоренцо. Не жалел, мой драгоценный доктор-звездочет? Ты хочешь сказать, я заставлял их служить себе вопреки звездам и судьбе, судившим мне стать твоим осмотрительным больным? Да, я жил! Вспомните же! Вспомните, каким я был, друзья! Вспомните о хмельных звездных ночах, когда мы — ты, Пико, Луиджи, Анджело, вы, безумный Уголини, Кардьере — восторженный музыкант, да все — раскрепостившись от вина, с песнями, перебирая струны лютни, мчались по сонным улочкам и горячили девушек в горницах возносимыми им стихами!
Полициано (мечтательно). Алкивиад!
Лоренцо. А карнавал, вспомните карнавалы! Когда веселье прорывало все плотины и затопляло границы будней; когда вино текло по улицам и народ, ликуя, танцевал и пел на площадях песни, которые я сочинил для него; когда Флоренция простиралась пред Богом и достоинство мужей, стыдливость жен, пошатнувшись, сливались в один безудержный самозабвенный клич; когда священное безумство охватывало даже детей, прежде времени воспламеняя их чувства для любви…
Полициано. Ты был Дионисом!
Лоренцо. И я царствовал в этом царстве! И ширилось владычество моей души! И жар тоски моей воспламенил женщину, и она пала в мои объятия, и уродливый, слабый возвысился до властелина ее красоты…
Пико. Властелин красоты — так мы приветствуем тебя! Не говори, что ты им был!
Лоренцо (после секундного молчания кивнув головой в глубь сцены). Кто-то желает войти.
Паж (спустившись до середины ступеней). Из Флоренции приехал господин Никколо Камби, он просит дозволения пройти к его великолепию.
Пьерлеоне. Великолепный никого не принимает.
Лоренцо. Почему же нет? Господин Никколо — мой друг. Он приехал из Флоренции, я чувствую себя хорошо. Я хочу его видеть.
2Паж по ступеням указывает путь купцу Никколо Камби из галереи в комнату, подводит его к Лоренцо и с поклоном удаляется. Камби — солидный, хорошо одетый, уже полноватый горожанин с подвижным лицом флорентийца. Его башмаки и чулки запылились. Светло-серый плащ накинут на более темное платье.
